Психология заключенного
Таким образом, подавление личности в местах лишения свободы рождает противодействие не только на уровне психологической защиты отдельного индивидуума, но и со стороны всего сообщества заключенных. В местах лишения свободы создается определенная социальная структура, которая еще более эффективно, чем официальная, регламентирует поведение обитателей тюрьмы. Наличие двух социальных структур в одном учреждении формирует особенность пребывания там: несоответствие правовому положению, определенному государством, и моральным «нормам», вносимым самими осужденными. Формальная сторона — это контроль и вмешательство во все стороны жизни заключенных. А неформальная — противодействие этому в зависимости от принадлежности к тому или иному уровню в иерархии заключенных.
К сожалению, одним из главных эффектов мест лишение свободы является глубокое противоречие между официальной целью этого заведения и реальными последствиями, которое песет в себе тюремное заключение. С точки зрения государства пенитенциарные заведения призваны карать и исправлять преступника. Реальная же их функция, по мнению финского криминолога М. Лайне, заключается в вербовке и подготовке «кадров» для криминального сообщества.
Влияние заключения на психику заключенного.
На личность человека в условиях социальной изоляции воздействуют разного рода психогенные факторы, которые приводят к невротическим реакциям, суицидальным попыткам, психическим расстройствам и т. д. Тюремное заключение часто приводит к необратимым изменениям в психике. В исследовании В. И. Лебедева, которое посвящено анализу психогенных факторов экстремальных условий, приведено 7 групп факторов, отрицательно воздействующих на психику человека в экстремальных условиях:
• групповая изоляция;
• монотонность;
• изменение восприятия пространственной структуры;
• одиночество;
• информационная истощаемость;
• угроза для жизни и здоровья;
• десинхронизация ритмов сна и бодрствования.
Одним из примеров экстремальных условий можно считать пребывание в местах лишения свободы. Первым фактором, воздействующим на психику заключенного, является групповая изоляция. Заключенный находится в относительно небольшом коллективе таких же «страдальцев», как и он сам. Они постоянно вынуждены общаться друг с другом. Групповая изоляция сопровождается постоянной публичностью и невозможностью уединиться, поэтому через некоторое время после попадания в заключение у человека развивается состояние, которое Р. Амундсен назвал «экспедиционным бешенством», а Т. Хейердал — «острым экспедициониз-мом». Последний дал такое описание: «Это психологическое состояние, когда самый покладистый человек брюзжит, сердится, злится, наконец приходит в ярость, потому что его поле зрения постепенно сужается настолько, что он видит лишь недостатки своих товарищей, а их достоинства уже не воспринимаются». В результате в коллективе осужденных появляется напряженность во взаимоотношениях, растет количество конфликтов, в поведении усиливается открытая враждебность и, как следствие всего этого, появляются изолированные и отвергаемые члены группы. Их появление закреплено так называемым «воровским законом», и они, как правило, уже не в силах повысить свой статус в уголовной иерархии. К ним, по преимуществу, относятся так называемые «опущенные» (т. е. изнасилованные или гомосексуалисты), а также те, кто «запятнал» себя сотрудничеством с оперативными службами.
Вторым важным психогенным фактором пребывания в местах лишения свободы является монотонность, ведущая к сенсорной депривации. В обычных условиях на все органы чувств человека воздействует множество раздражителей. В местах лишения свободы у большинства заключенных происходит формирование чувства утраты связи с реальностью, дни кажутся однообразными и похожими друг на друга. Количество новых лиц, новых сведений, вообще любой новой информации сильно ограничено.
Третьим важным фактором, воздействующим на заключенных, является изменение восприятия пространственной структуры. Количество объектов вокруг заключенного ограничено. У многих из них, особенно долгое время находившихся в закрытом помещении (тюремный режим или следственный изолятор), появляется даже страх выхода из камеры — фобия открытого пространства. Подобные пространственные ограничения формируют у осужденных либо апатию, либо повышенную агрессивность. Это приводит к астении, мышечной слабости, неспособности прилагать какие бы то ни было волевые усилия даже в особо значимых ситуациях.
Для любого заключенного информация из-за пределов мест лишения свободы является жизненно необходимой. Они стараются наладить обмен ее, часто идя на нарушение режима содержания. Тем более что количество писем от родственников и друзей, оставшихся на свободе, ограничено. Длительное отсутствие известий из дома, от родных или друзей вызывает ощущение заброшенности, покинутости, приводит порой к истинным суицидальным попыткам, которые иногда заканчиваются трагически. Часто заключенные прибегают и к демонстративным суицидальным попыткам с тем, чтобы привлечь к себе внимание со стороны персонала. При длительном отсутствии известий о событиях дома появляется состояние тревожности, депрессии, нарушается сон, при этом может потребоваться уже медицинская помощь. Э. Бишоп назвал это реактивно-невротическим состоянием. Однако при предоставлении необходимой информации, как правило, все невротические явления исчезали, за исключением случаев явной психической патологии, которые, наоборот, вызвали бурные аффективные реакции или состояние депрессии.
В условиях групповой изоляции и постоянной публичности не менее серьезным фактором является одиночество. Конечно, его надо воспринимать как субъективно понимаемый фактор. Осужденные имеют достаточно возможностей хотя бы в пределах камеры общаться с себе подобными, но у них очень быстро наступает информационная истощаемость. Это связано как с ограничением притока какой-либо новой информации, так и с низким интеллектуальным уровнем большинства он будет делать вид, что активно ищет работу, но реально стремиться к ней не будет. С другой, внутренней, стороны он постоянно испытывает недоверие к тому, что говорят ему представители любых властных структур. Причем это недоверие вызвано не личностными особенностями человека, а социальными условиями его жизни, его социальным окружением. Кроме того, из-за недоверия к представителям властных структур деформируется и чувство ответственности. Ответственность за самого себя, за свою семью и за свое будущее он стремится переложить на других.
У осужденных сильно деформирован и материальный фактор. В «зоне» тот, у кого были деньги, был сыт, одет и т. д. Он получал продуктовые и вещевые передачи из-за пределов тюрьмы. Отсюда большинство заключенных делает вывод: «Больше я нищим в зону не приду». Это говорит также и об устойчивой внутренней готовности к повторному возвращению в тюрьму, устойчивом криминальном стереотипе поведения.
При видимой, внешней покорности осужденный стремится избежать любого внимания со стороны власти — не только милиции, но и социальной службы, службы занятости и т. д. Формируется то, что можно назвать недоверием к власти.
Помимо деформации личности заключенных совокупное действие перечисленных выше факторов приводит к развитию психогенных состояний. Психогенные состояния, по определению Г. И. Новикова, — это временно проявляемые патологические нервно-психические расстройства, возникающие в ответ на чрезмерные для данной личности психотравматизирующие воздействия, в клинической картине которых превалируют те или иные психопатологические (невротические, пси-хотические) симптомокомплексы.
Безусловно, что пребывание в заключении формирует определенные психические состояния, в первую очередь это состояние ожидания. Заключенные постоянно чего-то ждут: окончания следствия, суда, приговора, ждут встречи с адвокатом или родственниками, насилия со стороны других, освобождения и т. д. Очень интересно описал состояние человека в тюрьме немецкий писатель Г. Кант в своем романе «Остановка в пути»: «Тюрьма, вопреки распространенному мнению, совсем не то место, где у тебя уйма свободного времени, но вполне может быть, что человек начинает скучать, если ему известна причина ареста, известен приговор… Если же… ничего… неизвестно, тогда ты начинаешь психовать… Этот психоз завладевал человеком». Здесь верно отмечено то, что человек часто впадает именно в психотическое состояние. В этой ситуации обостряется память, оживляются ассоциации, меняется мышление (появляется вязкость, обстоятельность, застре-вание на определенных представлениях или, наоборот, ускоренность мышления), возникает отклоняющееся воображение — как сказано в том же романе: «обращенная вспять мысленная жизнь», обусловленная переживаемой ситуацией. В условиях изоляции у индивида в результате разрыва существовавших психологических контактов меняется характер, содержательная сторона контактного общения, его диапазон, избирательность, глубина, которые только отчасти можно объяснить дефицитом общения. Появляется стремление к компенсации выявившегося дефицита. Повседневное принудительное общение вызывает антипатии, порождает напряженность контактов. Это все крайне неблагоприятно сказывается на эмоционально-волевой сфере, формирует ущербную личность, неспособную к эффективному общению с окружающими людьми.
В этой ситуации естественным является стремление своеобразным способом разрядить эту напряженность, например нарушением режима содержания или совершением самоповреждения.
Помимо этого, надо учитывать, что в целом заключенные избегают проявления активности, что происходит на бессознательном уровне. Любая активность приводит в действие механизмы стресса, который осуществляет функции адаптации к возникшей трудности. Однако преодоление стрессового состояния требует больших физических затрат, многие заключенные просто не способны на такое. Поэтому у них, как правило, возникает состояние стойкой дезадаптации.
Состояние ожидания, таким образом, характеризуется повышенной напряженностью и активизацией психической деятельности или ее затуханием, а также активизацией или затуханием физиологических функций организма. Состоянию ожидания, как правило, сопутствует нетерпение.
Нетерпение — это своеобразное психическое состояние, проявляющееся у человека в ожидании предстоящих, особенно важных для него событий, которые его волнуют и исход которых ему пока не известен. Заключенный хочет скорейшего наступления этих событий, но это не в его власти, а отсюда чрезвычайно тяжело переживаемое даже взрослыми, многократно сидевшими заключенными ощущение бессилия и зависимости. Состояние нетерпения в зависимости от индивидуально-психологических особенностей личности может проявляться от аффективно-расторможенных реакций, когда заключенные бросаются на сотрудников, до аффективно-тормозных реакций. Очень образно описывает это состояние В. М. Шукшин в рассказе «Степка». Его главный герой Степан Воеводин сбежал из колонии за 3 месяца до окончания срока, т. е. на почве сильных эмоциональных переживаний совершает поступок, совершенно не укладывающийся в рамки здравого смысла.
Ситуации ожидания присуща тревога — очень тяжело переживаемая эмоция. Она вызывается неопределенностью информации и переживается всегда как неприятная, негативно окрашенная с направленностью в будущее. Заключенный заранее рисует себе самые мрачные перспективы, связанные с судом, жизнью в колонии или на свободе. Большинство ученых, например С. Спилбергер, определяют тревогу как сложный личностный процесс и рассматривают как последовательность когнитивных, аффективных и поведенческихреакций, актуализирующихся в результате воздействия на человека различных форм стресса. Другими словами, когнитивная оценка опасности влечет за собой возникновение состояния тревоги.
Таким образом, для заключенных свойственно проявление широкого спектра реакций в условиях пребывания в изоляции — от астенических, депрессивных до аффективных, бурных. Все они развиваются на фоне крайне ограниченной двигательной активности, скученности и постоянной публичности, поэтому последствия этих реакций могут быть непредсказуемыми не только для персонала пенитенциарного учреждения, но и для самого заключенного.
Основные направления психологической помощи заключенным
Психологическая помощь заключенным в первую очередь должна быть направлена на адаптацию их к местам лишения свободы. Человек попадает в тюрьму надолго, могут пройти годы, прежде чем он покинет ее стеньг. Ему предстоит функционировать в непривычной среде, поэтому психологическое сопровождение процесса «привыкания» к условиям изоляции крайне важно, особенно в период следствия и суда, т. е. до вынесения приговора. В этот период заключенный находится в очень тяжелом состоянии: он неожиданно вырван из привычного мира и помещен в достаточно агрессивную среду. Он не знает своего будущего, того положения, в котором находится его уголовное дело (например, какими доказательствами его вины располагает следствие), он боится сказать лишнее слово и в то же время стремится выговориться, чтобы снять сильное эмоциональное напряжение. Это состояние может усугубляться переживанием совершенного преступления. К сожалению, психолог, работающий в местах лишения свободы, не может предоставить заключенному возможности выговориться в силу двойственности своего положения, поскольку в психологе заключенный всегда будет видеть представителя администрации. Таким образом, первым этапом работы психолога с заключенным является преодоление стресса, связанного с арестом и помещением в изолятор.
На первом этапе работы с заключенным, как и на всех последующих, на эффективность взаимодействия влияют два фактора, преодоление которых требует больших усилий. Во-первых, в силу низкого культурного уровня большинство заключенных объединяют понятия «психолог» и «психиатр». Так поступают многие люди и за пределами пенитенциарных заведений, но в этих условиях такое объединение понятий имеет обратный эффект. Заключенный считает, что психолог может помочь избежать наказания, связанного с лишением свободы, и, как только может, демонстрирует наличие психических отклонений. Во-вторых, психолог является представителем администрации учреждения и соответственно, доверительное общение с ним табуировано законами неформальной структуры заключенных.
На следующем этапе приоритетной становится собственно работа по адаптации осужденного к жизни в тюрьме. Большинство заключенных адаптируются к местам лишения свободы двумя путями: вживание в социум таких же, как и он, заключенных и установление каких-либо взаимоотношений с администрацией. Психологу в своей работе важно отследить возможные нарушения в этих двух направлениях. В случае преобладания первого пути адаптации, т. е. если человек стремится во что бы то ни стало занять «хорошее» место в уголовной иерархии, формируется тип отрицательно настроенного заключенного. Такой человек впоследствии будет открыто конфликтовать с администрацией, любой ценой стараясь поддержать свой статус в социуме. Его задача — как можно сильнее сузить круг контактов с персоналом учреждения. Преобладание второго пути может сформировать тип так называемого «стукача», т. е. человека, сотрудничающего с администрацией. Как правило, в среде заключенных — это первые кандидаты на применение к ним физической силы, так называемая «группа риска».
Финская исследовательница С. Ярвинен изучила стратегии выживания молодых заключенных. На основе своего исследования она сделала вывод, что формы приспособления к изоляции у них скорее активные, чем пассивные. Центральным местом в их адаптации является усвоение социальной роли заключенного, что является активным методом сохранения чувства собственного достоинства в репрессивном окружении. Заключенный словно говорит: «Я играю по правилам. Я такой, каким я должен быть исходя из моего положения». Эта роль помогает сохранить свою личность в тюрьме, но с окончанием заключения переносится на свободу. А там такая социальная роль является признаком дезадаптации.
Не меньшее значение для заключенных имеет работа, направленная на их ре-социализацию. Если ограничить работу психолога только вопросами адаптации человека к тюрьме, то ее результатом станет деформация социальных установок личности: адаптированный к тюремному социуму человек является чаще всего неадаптированным в нормальном обществе. Ресоциализация заключенного должна вестись параллельно с адаптацией его к тюрьме.
Адаптация к тюрьме и ресоциализация заключенного — это два основных направления, в которых психологу придется действовать постоянно, на протяжении всего срока изоляции осужденного.
Адаптация к тюрьме и ресоциализация заключенного — это два основных направления, в которых психологу придется действовать постоянно, на протяжении всего срока изоляции осужденного. Первое направление включает в себя работу с эмоциональным состоянием человека, находящимся под следствием или уже после вынесения приговора. Тем более что в следственных изоляторах условия содержания намного тяжелее, чем в колониях общего и даже строго режимов, приближаясь по своей тяжести к тюрьмам и колониям усиленного и особого режимов. К сожалению, еще являясь формально невиновным, заключенный начинает нести наказание, порой превышающее меру ответственности за совершенное им преступление.
Другая важная задача — это профилактика конфликтов в сообществе заключенных. Если взять за основу классификацию стратегий поведения человека в конфликте, предложенную К. Томасом, то в местах лишения свободы используются, как правило, два — соперничество и приспособление.
Соперничество (соревнование), наименее эффективный, но наиболее часто используемый способ поведения в конфликтах у таких заключенных, которые имеют высокий статус в уголовной иерархии, обеспечивающий моральную, материальную и физическую поддержку уровня их притязаний. Соперничество выражается в стремлении добиться удовлетворения своих интересов в ущерб другому. Большинство же остальных заключенных в конфликтах используют стратегию избегания, для которой характерно как отсутствие стремления к кооперации, так и отсутствие тенденций к достижению собственных целей.
Третий важный момент работы психолога с заключенным — это формирование у него адекватного восприятия власти. Человек, по решению власти лишенный свободы, естественно, будет воспринимать эту власть как враждебную. При этом он будет стараться преуменьшить значение своего преступления, его последствия или же показать себя в роли Робина Гуда, защищавшего несчастных, обиженных этой властью. Такое восприятие власти существенно ограничивает возможности самого заключенного, особенно в плане облегчения условий содержания, упрочения связей с семьей, досрочного освобождения, а также адаптации в нормальном обществе после освобождения. Собственно, первым и наиболее важным этапом ресоциализации заключенного является признанием им своей ответственности за нынешнее положение вещей.
Большое значение в структуре психологической помощи заключенному имеет метод, который психолог выбирает для работы. Наиболее оптимальными для работы оказываются те методы, суть которых достаточно понятна для клиентов, которые невозможно использовать в качестве «доказательств его вины». Они должны быть уверены в том, что все, что они скажут или сделают, не будет использовано против них. Поэтому малоэффективными оказываются психодиагностические методы, в которых вопросы задаются, что называется, «в лоб». Как правило, наибольший эффект имеет сочетание диагностических и коррекционных методов.
Эта книга представляет собой переработанное и исправленное издание моей работы “Мотивация и личность”. Я постарался воплотить в ней итог своих размышлений за последние шестнадцать лет, а размышлений было очень и очень много. Я не переписывал все заново, и все-таки полагаю, что это издание существенным образом отлично от предыдущего, поскольку даже сама главная идея книги подверглась ревизии, о чем я подробно расскажу ниже.
Впервые вышедшая в свет в 1954 году, эта работа, в сущности, представляла собой попытку построения такой теории, которая базировалась бы на классической психологии того времени и в то же самое время никак не отвергала бы ее и не противостояла бы ей. Я пытался расширить наши представления о личности, выходя на “высшие” уровни человеческой природы. (Я даже подумывал назвать ее “Дальние пределы человеческой природы”.) Если бы вы попросили меня кратко изложить основной тезис той книги, то я бы сказал так: психология много толковала о человеческой природе, но кроме этой природы человек имеет еще и высшую природу, и эта его природа инстинктоподобна, то есть является частью его сущности. Если бы вы позволили мне слегка пояснить этот тезис, я бы добавил, что, в отличие от бихевиористов и психоаналитиков фрейдистского толка, исповедующих аналитический, диссекционистский, атомистический, ньютоновский подход к человеку и к его природе, я убежден в холистичности человеческой натуры.
Иначе говоря, я ценю эмпирический багаж, накопленный экспериментальной психологией и психоанализом, но мне претят проповедуемые этими науками идеи. Мне близок экспериментаторский задор бихевиоризма и всеобнажающий, всепроникающий дух психоанализа, но я не могу согласиться с тем видением человека, которое они предлагают. Иначе говоря, своей книгой я представляю иную философию человеческой природы, предпринимаю попытку иначе очертить образ человека.
Однако, если раньше я воспринимал свои разногласия с бихевиоризмом и психоанализом как спор, не выходящий за рамки психологии, то теперь я вижу в них локальное проявление нового Zeitgeist, своего рода знамения времени, я воспринимаю их как признак зарождения новой генерализованной и всеохватывающей философии жизни. Это новое гуманистическое мировоззрение внушает мне радость и оптимизм; оно. как мне кажется, может оказаться плодотворным в любой области человеческого знания, будь то экономика, социология или биология, в любой сфере профессионального знания — в юриспруденции, политике, медицине; оно поможет нам понять истинное значение таких социальных институтов как семья, религия, образование. Именно это убеждение побудило меня переработать свою книгу, посвятив ее изложению новой психологии. Эта психология — лишь часть общего мировоззрения, один из аспектов всеобъемлющей философии жизни, философии, пока не приобретшей завершенной формы, но которая видится нам все более и более возможной, а значит, требует к себе серьезного отношения.
Не могу не упомянуть здесь крайне огорчительный для меня факт, заключающийся в том, что это поистине революционное знание (новое представление о человеке, обществе, природе, ценностях, новое понимание науки, философии и т.п.) до сих пор не попало в поле зрения наших интеллектуалов, а порой сознательно не замечается ими, особенно теми, в чьем ведении находятся средства связи с образованной частью общества и молодежью. (Отчасти поэтому я говорю о “тайной революции”.)
Мировоззрение очень многих представителей интеллектуальной элиты отмечено печатью глубокой безысходности и цинизма, цинизма, доходящего порой до разъедающей душу злобы, даже жестокости. Эти интеллектуалы отрицают возможность совершенствования человека и общества, отказываются видеть внутренние, сущностные ценности, заложенные в каждом человеке, не признают за ним жизнелюбия и любви.
Ставя под сомнение такие исконно человеческие качества как честность, доброта, великодушие, любовь, они выходят за рамки умеренного, здравого скептицизма и проявляют откровенную враждебность по отношению к тем представителям рода человеческого, которые демонстрируют им эти качества. Они потешаются над хорошим человеком, считая его глупым и наивным, они придумывают ему прозвища, называя его то “бойскаутом”, то “пай-мальчиком”. Столь агрессивное развенчивание, эту ненависть и уничижение уже нельзя назвать презрением — порой ато напоминает отчаянную попытку защититься, оградить себя от людей, которые стараются одурачить их, провести, заморочить им голову. Я полагаю, психоаналитик увидел бы в этом динамику злобы и мщения за пережитые в прошлом разочарования и крах иллюзий.
Этой субкультуре безнадежности, этой установке “ты ничем не лучше”, этой антиморали, в основе которой лежат агрессия, безнадежность, где нет места для доброй воли, прямо противостоит гуманистическая психология, вооруженная данными предварительных исследований, которые представлены в этой книге, и трудами, указанными в библиографии. Несмотря на то, что нам все еще приходится соблюдать известную осторожность, рассуждая о предпосылках “хорошего” в человеческой природе (см. главы 7, 9, 11 и 16), мы уже вправе со всей убежденностью отвергнуть лишающее нас надежды суждение об изначальной порочности и злобности человеческой природы- Нам предстоит доказать, что убежденность в порочности человеческой натуры не может и дальше быть делом вкуса. Данные наших исследований позволяют говорить, что в настоящее время ее могут питать только сознательная слепота и невежество, только нежелание считаться с объективными фактами. И потому такого рода предвзятое отношение к человеку следует считать скорее личностной проекцией, нежели обоснованной философской или научной позицией.
Гуманистическая, холистичная концепция науки, представленная в первых двух главах этой книги и в Приложении В, получила мощное подтверждение в виде многочисленных работ, увидевших свет за последние десять лет. Особенно хочется отметить замечательную книгу М. Полани Personal Knowledge (376). Мысли, изложенные в этой работе, во многом перекликаются с идеями моей “Психологии науки” (292). Обе работы очевидно копфронтируют с классическим, конвенциональным видением науки, обе предлагают отличную от общепринятой точку зрения на человека.
Вся моя книга представляет собой страстную проповедь холистичного подхода, но в самом емком и, возможно, в самом трудном для понимания виде этот подход представлен в Приложении В. Трудно что-либо противопоставить холизму как основе научного мировоззрения, его полномочия очевидны, а истинность не вызывает сомнений, — в конце концов, космос един и внутренне взаимосвязан, всякое общество едино и внутренне взаимосвязано, всякий человек един и внутренне взаимосвязан и т. д., — однако же, холистичный подход пока почти не находит применения в науке, он до сих пор не используется в том качестве, в котором должен был бы использоваться, а именно как способ мировоззрения. В последнее время я все больше склоняюсь к мысли о том, что атомистический способ мышления следует рассматривать как мягкую форму психопатологии или, по крайней мере, как одну из составляющих синдрома когнитивной незрелости. Мне кажется, что холистичный способ мышления и понимания совершенно естествен, естествен до автоматизма для здоровых, самоактуализированных людей и, напротив, чрезвычайно труден для менее развитых, менее зрелых, менее здоровых представителей рода человеческого. Это, конечно, только мое впечатление, и я не стал бы слишком настаивать на нем. Однако я бы предложил его в качестве гипотезы. требующей проверки, тем более, что проверить ее не так уж трудно.
У теории мотивации, подробно изложенной в главах 3—7, к которой я постоянно обращаюсь на протяжение всей книги, весьма любопытная история. Впервые я представил ее на суд психоаналитического общества в 1942 году, и тогда она выглядела как робкая попытка интегрировать в единую теоретическую структуру те истины, о которых столь по-разному толковали Фрейд, Адлер, Юнг, Д. М. Леви, Фромм, Хорни и Гольдштейн. Мой, тогда очень поверхностный опыт психотерапевтической работы подтолкнул меня к мысли о том, что каждый из этих великих авторов был по-своему прав, что их тезисы применимы в разных случаях и к разным пациентам. Меня же в то время волновал частный вопрос клинического характера: какие конкретно из ранних деприваций приводят к неврозу? Какие методы психотерапии исцеляют невроз? Какая профилактика предотвращает невроз? В каком порядке следует применять те или иные методы психотерапии? Какие из них наиболее действенны? Какие можно считать базовыми, а какие — нет?
Теперь я могу со всей уверенностью заявить, что теория оказалась вполне состоятельной в клиническом, социальном и персонологическом планах, но ей все еще недостает багажа лабораторных и экспериментальных исследований. Многие люди находят ей подтверждение в своем личном жизненном опыте, зачастую она становится основанием, помогающим им осмыслить и понять свою внутреннюю жизнь. Большинство людей ощущает в ней непосредственную, личную, субъективную правдивость. И все-таки до сих пор ей насущно недостает экспериментальных подтверждений.
В некоторой степени восполнить нехватку эмпирического материала помогает работа Дугласа Мак-Грегора (332), применившего принципы теории мотивации при исследовании производственных отношений. И дело даже не только в том, что он счел полезным структурировать данные своих наблюдений в соответствии с теорией мотивации, но и в том, что его наблюдения впоследствии позволили валидизировать и верифицировать саму теорию. Сегодня именно такого рода исследования, а вовсе не лабораторные эксперименты, приносят все больше эмпирических подтверждений нашей теории. (Библиография к данной книге представляет собой практически исчерпывающий перечень такого рода подтверждений.)
Назидание, которое я вынес из осмысления этого и иных аргументов в пользу теории мотивации, которыми щедро снабжала меня жизнь во всем ее разнообразии, таково: рассуждая о потребностях человека, мы обращаемся к самой сути его существования. А разве имеет смысл надеяться, что суть человеческого существования может быть выявлена при помощи лабораторного опыта, посредством экспериментов с животными? Совершенно очевидно, что для этого необходима реальная жизненная ситуация, необходимо исследование человека в его взаимодействии с социумом. Только таким образом наша теория может быть подтверждена или опровергнута.
Глава 4 основана на клиническом опыте. Это заметно уже хотя бы потому, что особое внимание в ней уделяется факторам, порождающим невроз, мотивам, прекрасно известным любому психотерапевту, таким как инерция и лень, сенсорные удовольствия, потребность в сенсорной стимуляции и активности, вкус к жизни или отсутствие оного, вера в будущее или безнадежность, тенденция к регрессии, большая или меньшая готовность уступить страху, боязни, ужасу и т.п.; сверх того в ней идет речь о высших человеческих ценностях, тоже выступающих в качестве мотивации человеческого поведения, — о красоте и правде, о совершенстве и завершенности, о справедливости и порядке, об упорядоченности и гармонии и т.д.
Я обращаюсь к высшим человеческим ценностям не только в главах 3 и 4 этой книги, они подробно обсуждаются в главах 3, 4 и 5 “К психологии бытия” (295), в главе “О жалобах низких уровней, жалобах высших уровней и мета-жалобах” в работе “Евпсихичное управление” (291), а также в работе “Теория метамотивации: биологические основания ценностной жизни” (314).
Мы никогда не разберемся в человеке, если будем по-прежнему игнорировать его высшие устремления. Такие термины как “личностный рост”, “самоактуализация”, “стремление к здоровью”, “поиск идентичности и автономии”, “потребность в совершенстве” (и другие, обозначающие устремление человека “ввысь”) следует принять и широко употреблять уже потому, что они описывают общие, а, быть может, даже универсальные человеческие тенденции.
Но нельзя забывать, что человеку свойственны и иные, регрессивные, тенденции, такие, например, как склонность к страху, самоуничижению. Упиваясь рассуждениями о “личностном росте”, мы рискуем внушить слушателям опасную иллюзию, особенно когда имеем дело с неоперившимися юнцами. На мой взгляд, необходимой профилактикой против излишне легкого, поверхностного отношения к “личностному росту” должно стать тщательное исследование психопатологии и глубинной психологии человека. Приходится признать, что многие люди предпочитают хорошему плохое, что личностный рост, часто будучи болезненным процессом, пугает человека, что мы не обязательно любим то лучшее, что даровала нам природа, нередко мы просто боимся его; приходится признать, что большинство из нас испытывает двойственное чувство к таким ценностям как правда, красота, добродетель, восхищаясь ими, и, в то же самое время, остерегаясь их проявлений (295). Сочинения Фрейда (я имею в виду изложенные в них факты, а не общую метафизику рассуждений) актуальны и для гуманистических психологов. Я бы также рекомендовал прочитать чрезвычайно тонкую работу Хоггарта (196), она позволяет прочувствовать и помогает понять, почему малообразованные люди, которых описывает автор, отличаются склонностью к вульгарному, тривиальному, дешевому и фальшивому.
Опираясь на данные, изложенные в главе 4, а также в главе 6, которая называется “Инстинктоподобная природа базовых потребностей”, я пытаюсь выстроить некую систему сущностных человеческих ценностей, своего рода свод общечеловеческих добродетелей, которые сами для себя служат обоснованием и подтверждением — они изначально, по сути своей благие, они исконно желанны и именно поэтому не нуждаются ни в оправданиях, ни в оговорках. Эта иерархия ценностей уходит корнями в саму природу человека. Человек не просто желает их и стремится к ним, они необходимы ему, необходимы для того, чтобы противостоять болезни и психопатологии. Облекая эту мысль в другие слова, скажу, что базовые потребности и метапотребности (314) являются своего рода внутренним подкреплением, тем безусловным стимулом, на базе которого в дальнейшем произрастают все инструментальные навыки и условные связи. Иначе говоря, для того чтобы достичь этих внутренних ценностей и животные, и люди готовы научиться чему угодно, лишь бы новые знания или новые навыки приближали их к этим главным, конечным ценностям.
Мне хотелось бы, пусть мельком, затронуть здесь еще одну идею. На мой взгляд, мы можем рассматривать инстинктоподобные базовые потребности и метапотребности не только как потребности, но и как неотъемлемые права человека. Эта мысль неизбежно приходит в голову, стоит только признать, что человек имеет такое же право быть человеком, как кошка имеет право быть кошкой. Только удовлетворяя свои потребности и метапотребности, человек становится “дочеловеченным”, и именно поэтому их удовлетворение следует рассматривать как естественное человеческое право.
Обозревая созданную мною иерархию потребностей и метапотребностей, я поймал себя на следующем размышлении. Я обнаружил, что эту иерархию можно представить в виде шведского стола, на котором расставлено множество вкусных кушаний. Человек, оказавшийся у этого стола, имеет возможность выбирать блюда в соответствии со своим вкусом и сообразуясь со своим аппетитом. Я веду к тому, что в любом суждении о мотивации человеческого поведения всегда прослеживается характер гурмана, ценителя, судьи. Человек играет, какую мотивацию приписать наблюдаемому им поведению, и делает это в соответствии с собственным мировоззрением — оптимистическим или пессимистическим. На мой вкус, второй вариант выбора сегодня совершается гораздо чаще первого, настолько часто, что я готов назвать этот феномен “принижением уровня мотивации”. Если говорить кратко, то данный феномен проявляет себя в том, что психолог, желающий объяснить поведение, отдает предпочтение низшим мотивам в ущерб мотивам среднего уровня, а последние, в свою очередь, предпочитает высшим. Чисто материалистическая мотивация предпочитается социальной мотивации или метамотивации, крайне редко в своих толкованиях психологи пользуются комбинацией всех трех видов мотивации. В этой предвзятости есть что-то параноидальное, я слишком часто наблюдаю эту форму обесценивания человеческой природы, и в то же самое время, насколько мне известно, она пока не подвергалась должному научному исследованию. Я полагаю, что любая законченная теория мотивации обязательно должна учитывать влияние этой негативной переменной.
Я убежден, что историк с легкостью приведет множество примеров, относящихся к разным культурам и разным эпохам, которые иллюстрировали бы мой тезис о наличии общей тенденции принижения или возвеличивания человеческой мотивации. В основе любого человеческого поведения мы склонны видеть только потребности низших уровней, забывая при этом о существовании высших потребностей и метапотребностей. По моему мнению, данная тенденция основывается скорее на предвзятости мышления, нежели на эмпирических фактах. Работая со своими испытуемыми, я постоянно убеждался в том, что высшие потребности и метапотребности гораздо более могучи и требовательны, чем это предполагали даже сами испытуемые, и уж ни в коем случае не заслуживают того отношения, которым одаривают их ученые мужи. Совершенно очевидно, что вопрос о высшей мотивации носит эмпирический, научный характер и имеет настолько огромную важность, что его нельзя отдавать на откуп академикам, ограниченным своими узконаучными проблемами.
Я расширил главу 5, посвященную концепции удовлетворения, добавив к ней раздел, в котором говорится о патологии удовлетворения. Несомненно, еще пятнадцать-двадцать лет тому назад мы просто не были готовы к самой идее патологии удовлетворения, слишком парадоксально выглядела мысль о том, что достижение человеком желанной цели, которое должно было бы сделать его счастливым, может привести к патологии. Вслед за Оскаром Уайльдом мы научились остерегаться своих желаний — мы узнали, что удовлетворение желания может обернуться трагедией. Это касается любых уровней мотивации — как материальных, так и интер-персональнальных, и даже трансцендентных.
От осознания этого парадокса один шаг до понимания того, что удовлетворение базовых потребностей само по себе еще не обеспечивает человека системой ценностей, не дает ему идеалов для веры и служения. Мы поняли, что удовлетворение базовых потребностей может повлечь за собой скуку, чувство утраты цели, неверие в установленный порядок и тому подобные вещи. По-видимому, человек лишь тогда функционирует наилучшим образом, когда стремится восполнить недостающее, когда желает приобрести то, чего ему не хватает, когда мобилизует все свои силы для удовлетворения гложущей его потребности. А значит, гратификация сама по себе еще не является гарантией счастья и удовлетворения. Это непростое, двоякое состояние, оно не только разрешает проблемы, но и порождает их.
Все вышесказанное означает, что очень многие люди считают свою жизнь осмысленной только тогда, когда испытывают в чем-то нужду, когда стремятся восполнить некую нехватку. Однако мы знаем, что самоактуализированные люди, несмотря на то, что их базовые потребности удовлетворены, находят в жизни гораздо более богатый смысл, ибо умеют жить в реальности Бытия (295). Отсюда можно сделать вывод о том, что целеполагание в традиционной, расхожей жизненной философии трактуется ошибочно или, по меньшей мере, взгляд на него отличается крайней незрелостью.
Не менее важным для меня стало нарастающее понимание концепции, которую я назвал теорией жалоб (291). Если говорить кратко, то мое наблюдение состоит в том, что состояние радости, рожденное удовлетворением потребности недолговечно — на смену ему вскоре вновь приходит неудовлетворенность, только более высокого порядка (в идеале). Видимо, человеческая мечта о вечном счастье неосуществима. Разумеется, счастье возможно, оно достижимо и реально. Но нам, похоже, не остается ничего другого как смириться с его быстротечностью, особенно, если мы говорим о высших, наиболее интенсивных формах счастья и радости. Высшие переживания длятся недолго, и они не могут быть долговечными. Интенсивное переживание счастья всегда эпизодично.
Это наблюдение заставляет нас пересмотреть наше понимание счастья, которое управляло нами на протяжении трех тысячелетий и определило наши представления о райских кущах и небесах обетованных, о хорошей жизни, хорошем обществе и хорошем человеке. Наши сказки традиционно заканчиваются словами: “А потом они жили долго и счастливо”. То же самое можно сказать о наших теориях социального совершенствования и теориях социальной революции. Мы слишком многого ждали — а потому впоследствии были разочарованы — от вполне конкретных, но ограниченных, социальных реформ. Мы многого ждали от профсоюзного движения, от предоставления женщинам избирательных прав, от прямых выборов в Сенат, от введения дифференцированного подоходного налога и от множества других социальных благ, в которых мы выросли и без которых не мыслим нашу жизнь, — взять хотя бы поправки к нашей Конституции. Каждая из этих реформ представлялась нам окончательным разрешением всех проблем, сулила наступление “золотого века”, нескончаемой эры счастья и благоденствия, а в конечном итоге вызывала всеобщее разочарование. Но разочарование означает, что была очарованность, крах иллюзий предполагает наличие таковых. Мы вправе ждать лучшего, вправе надеяться на более совершенный порядок вещей. Однако мы должны понимать, что абсолютного совершенства нет, что вечное счастье недостижимо.
Я должен привлечь внимание также и к почти незамеченному факту, хотя теперь он представляется совершенно очевидным, а именно к тому, что человек склонен принимать как должное дарованные ему блага: он забывает о них, исторгает их из сознания, не ценит их — по крайней мере, до тех пор, пока судьба не лишит его этих благ (см. также 483). Подобное отношение сегодня, в январе 1970 года, когда я пишу эти строки, кажется мне одной из характеристик американской культуры. Я вижу, как беспечные и недальновидные люди пренебрежительно взирают на очевидные достижения, на бесспорные перемены к лучшему, за которые человечество боролось на протяжении последних ста пятидесяти лет. Сталкиваясь с несовершенством общества, слишком многие сегодня готовы отмахнуться от благ, дарованных им цивилизацией, готовы увидеть в них обман, фальшивку, которые не имеют ценности и не заслуживают признания, защиты и борьбы.
Для того, чтобы проиллюстрировать этот комплекс, рассмотрим хотя бы борьбу за “освобождение” женщин (хотя я мог бы привести множество Других примеров). Она со всей очевидностью показывает, насколько еще люди привержены к дихотомичному мышлению, к мышлению “или-или”, насколько нам непривычно мыслить иерархично и интегративно. О чем обычно мечтают девушки? В нашей культуре это, как правило, мечты о любви. Предел мечтаний молоденькой девушки — любящий мужчина, который затем женится на ней, обеспечивает ей домашний уют и становится отцом ее ребенка. Ей грезится, что после этого они живут долго и счастливо всю оставшуюся жизнь. Но факт остается фактом: сколь бы страстными ни были девичьи мечты о любящем муже, доме и ребенке, приобретая эти блага, многие женщины рано или поздно начинают чувствовать пресыщение, воспринимая все имеющееся как нечто естественное, само собой разумеющееся. Они испытывают тревогу и недовольство, им кажется, что есть еще что-то, чего они уже не могут или не успевают достичь. Самая распространенная ошибка, которую допускают при этом женщины, состоит в противопоставлении семьи и карьеры. Очень часто женщина чувствует себя обманутой, она начинает относиться к браку как к средству порабощения и устремляется к удовлетворению более высоких потребностей и желаний, таких, например, как карьера, путешествия, личностная автономия и т.п. Но в том-то и состоит основное положение теории жалоб и иерархически-интегративной теории потребностей, что такого рода дихотомизация есть не что иное, как признак незрелости. Неудовлетворенной женщине можно посоветовать беречь то, что она имеет, и только после этого — по принципу профсоюзного движения — требовать большего! Это все равно, что сказать: оберегай что имеешь и желай большего. Но ведь даже здесь все обстоит таким образом, словно нам никак не пойдет впрок этот вечный урок: каждая домохозяйка мечтает о карьере и каждая домохозяйка, сделавшая карьеру, найдет новый повод для неудовлетворенности. Не успеет человек пережить момент удачи, не успеет прочувствовать трепет от исполнения желания, как уже воспринимает его как само собой разумеющееся и вновь тревожится и проявляет недовольство, взыскуя Большего.
Я предлагаю для осмысления реальную возможность избежать неудовлетворенности. Для этого необходимо лишь осознать чисто человеческое свойство — стремиться к большему; отказаться от мечты о постоянном и непрерывном счастье, принять как данность тот факт, что человеку не под силу вечный экстаз; человек способен лишь на краткое переживание счастья, после которого со всей неизбежностью обречен на недовольство и пени о недоступности большего. Постигнув это, мы сможем донести до всех людей знание, которое самоактуализированному человеку дается автоматически, мы расскажем, что мгновения удачи заслуживают того. чтобы считать их благословением и быть благодарными за них, и не поддаваться искушению сопоставления или выбора из двух взаимоисключающих альтернатив. Для женщины это значит не отказываться от истинно женских радостей (любовь, дом. ребенок), но обретя их. устремиться к полному дочеловечиванию, к воплощению желаний, общих для женщин и мужчин, например, к реализации своих интеллектуальных и творческих способностей, к воплощению своих талантов, своего идиосинкратического потенциала, своего жизненного предназначения.
В корне была пересмотрена основная идея главы 6 “Инстинктоподобная природа базовых потребностей”. Значительный прогресс, которого добилась в последние десять лет генетика, заставляет нас признать большую, чем мы признавали пятнадцать лет назад, весомость фактора наследственности. Наиболее существенным с точки зрения психологии мне представляется факт открытия интересных метаморфоз, которые могут происходить с Х- и Y-хромосомами: их удвоение, утроение, утрата и т.д.
Серьезной переделке по этим же причинам была подвергнута и глава 9 “Инстинктоподобна или нет деструктивность?”
Может статься, что достижения, которых добилась генетика, помогут мне стать более понятным, более доступным, чего мне очевидно не хватало до сих пор. Споры о роли наследственности и среды сегодня практически ничем не отличаются от тех, что велись пятьдесят лет назад. Мы по-прежнему слышим как адептов упрощенной теории инстинктов, с одной стороны, так и высказывания, выражающие крайнее презрение по отношению к инстинктивизму, презрение, расцветающее на почве тотального и радикального инвайронментализма. Тезисы как одних, так и других слишком легко опровергнуть, они настолько несостоятельны, что мы вправе назвать их просто глупыми. В противовес этим двум полярным точкам зрения я предлагаю третью — мою теорию, которую я формулирую в главе 6 и поясняю в последующих главах. По моему мнению, человек обладает лишь очень слабыми рудиментами инстинктов, которые даже не стоило бы называть инстинктами в истинном, животном, смысле этого слова. Эти рудименты, эти инстинктоидные тенденции настолько слабы, что не могут противостоять культуре и научению, — последние факторы гораздо более сильны и могучи. Фактически, можно сказать, что психоанализ и другие формы вскрывающей терапии, хотя бы тот же “поиск идентичности”, выполняют очень трудную, очень деликатную задачу высвобождения инстинктоидных тенденций, вызволения слабо обозначенной сущностной природы человека из-под груза внешних пластов, сформированных научением, привычками и культурными влияниями. Одним словом, человек имеет биологическую сущность, но эта сущность очень слаба и нерешительна: необходимы специальные методы, чтобы обнаружить ее. Человеку приходится искать и обнаруживать в себе — индивидуально и субъективно — свое животное начало, свою биологическую человечность.
Таким образом, мы приходим к выводу, что человеческая природа чрезвычайно податлива, податлива в том смысле, что культура и среда с легкой небрежностью угнетают или даже убивают в нас присущий нам генетический потенциал, но они не в состоянии породить его или усилить. Мне думается, этот вывод может послужить веским аргументом в пользу предоставления абсолютно равных социальных возможностей всем младенцам, приходящим в этот мир. Он же может стать чрезвычайно мощным аргументом в пользу хорошего общества, поскольку плохое общество угнетает развитие врожденного потенциала человека. Последнее положение подкрепляет и развивает ранее выдвинутое мною утверждение о том, что принадлежность к роду человеческому ipso facto дает человеку право стать дочеловеченным, то есть актуализировать все возможные человеческие потенции. Человечность как принадлежность к человечеству должна определяться не только в терминах бытия, но и в терминах становления. Мало родиться человеком, нужно стать им- В этом смысле младенец только в потенции является человеком, он должен дорасти до человечности, и в этом ему должны помочь семья, общество и культура.
Приняв эту точку зрения, мы в конечном итоге станем серьезнее, чем прежде, относиться и к самой идее человечности (биологической), и к индивидуальным различиям между людьми. Рано или поздно мы научимся думать об этих феноменах по-новому. Во-первых, мы поймем, что человечность — слишком пластичное и хрупкое, легко изменяемое и уничтожаемое явление, что вторжение в процесс дочеловечивания и стремление Грубо воздействовать на индивидуальные особенности человека может порождать всевозможные тонкие, почти неуловимые формы патологии. Это понимание, в свою очередь, поставит перед нами весьма деликатную задачу поиска и раскрытия характера, конституции, скрытых наклонностей каждого индивидуума, с тем, чтобы индивидуум мог расти и развиваться в своем стиле, индивидуальном и неповторимом. Такой подход потребует от психологов гораздо большего внимания к тем едва уловимым психологическим и физиологическим нарушениям, к тем страданиям, которыми человек расплачивается за отрицание и забвение своей истинной природы и которые порой не осознаются им и ускользают от внимания специалистов. Это, в свою очередь, означает гораздо более точное, и вместе с тем более широкое употребление термина “правильное развитие”, распространение его на все возрастные категории.
Завершая эту мысль, хочу сказать, что мы должны быть готовы к тяжелым моральным последствиям, которые с неизбежностью повлечет за собой уничтожение социальной несправедливости. Чем менее весомым будет становиться фактор социальной несправедливости, тем громче будет заявлять о себе “биологическая несправедливость”, заключающаяся в том, что люди приходят в этот мир, имея различный генетический потенциал. Ведь если мы соглашаемся предоставить каждому ребенку возможность полного развития его потенций, мы не можем отказать в этом праве и биологически ущербным детям. Кого винить в том, что ребенок родился со слабым сердцем, с больными почками или с неврологическими дефектами? Если во всем виновата матушка-природа, то как компенсировать ущерб самооценке индивидуума, с которым так “несправедливо” она обошлась?